Провинция и столица

по страницам повествования "Провинциалы" Виктор Кустова 

"Виктор Кустов, чутьём угадавший, что может произойти с ослаблением власти, утратой порядка и сдерживающих начал, в своих работах предупреждал об этом и «своих», и «чужих», и «нейтралов». За что и получал удары и пинки со всех сторон. Очень трудно отстаивать независимую позицию. По горячим следам писатель ткал обширное полотно прожитых народом исторических десятилетий. На этом полотне с разной степенью художественности (подчас это зарисовки с натуры) изображено множество эпизодов, характеров и типов, основных и второстепенных персонажей, порой лишь мелькнувших существ, и все они образуют целостную картину достоверной жизни, которая была и уже не повторится в прежнем виде.
   Ушедшая жизнь поколений, советских и нынешних, не имеющих названия, зримо встаёт перед глазами. Каждый из нас волен мысленно дополнить созданную картину своими красками и впечатлениями, кое-в чём не согласиться с автором, но это не отменит того, что «Провинциалы» на значительном отрезке времени стали заметным явлением в литературе.
   Могут возразить: кроме Кустова, и другие либеральные авторы выпустили книги о перестройке и реформах в России. Верно. Если собрать подобные официальные и зарубежные издания воедино, получится целый Монблан. Некоторые «исповеди» я читал. Есть с виду правдивые, с приемлемым, гладким стилем, за которым часто скрывается недоговоренность, желание оправдаться, порой лицемерие. Написаны они в основном «литрабами», то есть литературными соавторами и записчиками. Кустов не им чета. Он писал своих «Провинциалов» из года в год и на каждом этапе выразил личное отношение к людям и событиям, как он их тогда понимал. Пером этого писателя водила искренность. Если он и его герои в чем-то заблуждались, совершали неблаговидные поступки, писатель приносит за себя и за соратников извинения и как бы говорит: «Каюсь и пишу так, как с нами было наяву». Признание это угадывается между строк, сквозит болью, печалью и радостью пережитого...   
… В завершение открою секрет: поначалу я читал «Провинциалов» с некоторым предубеждением. Но по мере чтения не заметил, как повествование взволновало и захватило меня новизной осмысления прожитого. И подумалось: в отечественную литературу пришли авторы, которым в начале перемен было всего двадцать пять, тридцать лет. А сейчас это зрелые люди сорока, пятидесятилетнего возраста. Виктор Кустов говорит от имени своего поколения, и таких, как он, писателей, прошедших сложный путь становления, много в провинции. Они талантливы, у них добротный русский язык, хорошее знание жизни, своё выстраданное отношение ко всему. С живым, явлением нельзя не считаться.   Провинциальных литераторов люди знают и чтят на местах, но в стране из-за искусственных барьеров они почти неизвестны».

1
   Прежде чем появились повествование «Провинциалы», В. Кустов в конце 80-х годов опубликовал в Москве повесть «Пять дней в сентябре». Затем в Ставрополе вышел его сборник прозы с романом и рассказами. И в начале девяностых — роман-фантазия «Давай-полетим», написанный в соавторстве с Алексеем Лавлинским. Затем был почти десятилетний перерыв. Потом в начале двухтысячных вышли книги «Игра» и «Ни белых, ни красных», сборник публицистики «Непраздное слово».
   Первый роман повествования «Одиночное плавание» увидел свет в 2006 году. Вторая книга «Провинциалов» — «Уроки истории» в 2007. Третья «Гамлетовский вопрос» в 2009, четвёртая -»Неестественный отбор» в 2011. Заключительная —«Время понимать» в 2013 году. Пять романов охватывают события в пять десятилетий.
   …Родился Виктор Кустов в Смоленской области. В четырнадцать лет, в 1965 году, вместе с родителями переехал в посёлок Снежногорск на севере Красноярского края, где строилась Усть-Хантайская ГЭС. После школы поступил в Иркутский политехнический институт, получил специальность горного инженера.
   В это время он активно сотрудничал в студенческой многотиражке, и после окончания стал работать в газете, затем переехал в Саяногорск, город строителей Саяно-Шушенской ГЭС в Хакасии, продолжая заниматься журналистикой. Работал в молодёжной газете в Красноярске. С 1980 года живёт на Северном Кавказе. Трудился в Черкесске — в областной русскоязычной газете и в Ставрополе — в краевой молодёжной и партийной газетах. С 2001 года — учредитель и главный редактор литературно-художественного журнала «Южная звезда». В этом-то журнале и были напечатаны романы«Провинциалов». Биография главного героя повествования Александра Жовнера во многом совпадает с вехами личной судьбы автора. Кустов пишет: «жизненный маршрут у Жовнера получился в виде креста: запад (Смоленская обл.) — север(Хантайка) — восток (Иркутск) — юг (Черкесск, Ставрополь)». Такой же крест, как мы понимаем, стоически нёс и сам автор.
   Кроме Жовнера, в «Провинциалах» изображены ещё две значительные фигуры — «шестидесятник» Черников и ровесник Жовнера «семидесятник» Красавин — выразители обозначившихся направлений в обществе. Все трое живут и действуют в разных странах — СССР и России, при разных укладах – поверженном социализме и уродливом подобии капитализма. Они по-разному осмысливают всё, что произошло с ними и страной. Но что объединяет «троицу», — это вера в разум человека, предчувствие и желание перемен, и, когда перемены наступают, активное участие в улучшении, строительстве новой жизни. Своего рода это романтики несбывшегося грандиозного проекта, призванного осчастливить людей. Именно в осмыслении произошедшего, в раздумьях о времени и себе — стержень сюжета, философия всего повествования.
   Читая романы-книги, объединенные общим названием «Провинциалы», я вдруг уловил себя на мысли, что это большое, в течение длительного периода создаваемое повествование Виктора Кустова открывает новые страницы в отечественной литературе, существенно дополняя труды наших лучших прозаиков и публицистов XX века. Особенно в познании той действительности, о которой признанные мэтры не догадывались либо не могли сказать правду в полный голос из-за бдительной цензуры да и сидевшего в них самих внутреннего охранителя.
   Виктор Кустов нарисовал собирательный образ русского писателя и журналиста на сломе эпох, в годы героических и трагических испытаний своего народа. Главный герой Александр Жовнер, уроженец смоленского городка, буквально выдирается из глуши в большой мир. Переживая взлёты и падения, он осознаёт сложность социальной задачи и вместе с тем личное предназначение — быть защитником справедливости и человеческого достоинства.  Герой Кустова человек бывалый, в нём живёт потребность сполна высказаться, излить и очистить свою душу. Его коллегам, родившимся в Москве и Санкт-Петербурге, было, конечно, легче пробиваться «в люди». Не мог он похвастаться и поддержкой столичных знакомых. Судьба распоряжается таким образом, что в поисках своего «я», квартиры и заработка Жовнер трудится во многих регионах страны — в Сибири, на Крайнем Севере, в Красноярском и Ставропольском краях.
   Повествование ведётся изнутри народных масс и демократических слоёв, от имени непосредственного свидетеля и участника перемен. Это не голос извне с заведомо осуждающей либо хвалебной интонацией. Выбрав себе труднейшую профессию, герой сам распахнул двери в широкий мир, изъездил всю страну. Несмотря на горечь неудач, он смотрит вокруг себя глазами неисправимого влюблённого романтика. А в это время его столичные ровесники устраиваются в центральных ведомствах, собкорами и дипломатами за рубежом — в Париже, Вене, Нью-Йорке…
   «Провинциалы» — вещь многоплановая, написанная на опыте личной судьбы и судеб современников писателя в эпоху историко-социальных перемен в СССР. В чём необычность прозы Кустова, позволяющей говорить о ней как о художественном, документально-историческом явлении?
2
   Проза Виктора Кустова всем строем и целевой направленностью резко контрастирует с уничижительными суждениями новомодных столичных литераторов о России и русских.
   Литературные сюжеты в «Провинциалах» вполне уживаются с сугубо журналистскими наблюдениями, историческими, философскими отступлениями и не вызывают диссонанса.
   Повествование многомерно, объёмно. Происходит взаимное обогащение стилей, придающее убедительность, энергию и динамичность тому, о чём рассказывает автор. Вновь подчеркну существенную особенность этого произведения: сцены и события изображены отнюдь не посторонним, а непосредственным свидетелем и участником перемен, проводимых«реформаторами». В книгах-романах наряду с местными власть имущими действуют московские властители и их зарубежные наставники, что значительно расширяет обзор повествования.
   В сложной ткани обнаруживаются кажущиеся неувязки, недомолвки, замаскированный подтекст, так что романы надо читать внимательно. Они вызывают ответные раздумья о времени и себе, заставляя переживать и размышлять вместе с автором.
   Повествование захватывает, и уже не хочется придираться к поспешным фразам, ибо они, эти фразы, рождались по горячим следам, с пылу, с жару, и передают дух времени, бескомпромиссного и жёсткого.
   Виктор Кустов искренне верит в благодетельность демократических преобразований, сочувствует благородным труженикам и ненавидит корыстных приспособленцев. Его главный герой Александр Жовнер — живой, узнаваемый человек. В самоотверженной борьбе за справедливость он наживает себе врагов и единомышленников, влюбляется в женщин и во всё прекрасное, словом, горит, а не тлеет. Ничто человеческое ему не чуждо.
   Персонажи книг писателя, совершенно разные по воспитанию и происхождению, по социальному положению, из разных уголков страны и мира, — селяне и горожане, «стукачи» и новоиспечённые «вожди», строители, инженеры, туристы и бизнесмены, руководители коллективов, партийных и комсомольских организаций, случайные прохожие, обладатели переменчивых взглядов и настроений — этакое вавилонское столпотворение, и в нём каждый по-своему пытается выжить, осмыслить происходящее, как-то приноровиться к обстоятельствам.
   В «Провинциалах» нашли достаточно подробное отражение детство и юность Жовнера, становление будущего журналиста и писателя, картины «перестройки», погубившей страну и всё же открывшей дорогу свободе и гласности. Родился Саша в глухой провинции, в небольшом городке, затерявшемся между Смоленском и Витебском. Семья ютилась на окраине у деревянного мостка через ручей, впадающий в Западную Двину. Выше, по течению ручья, стоял каменный мост, через него большак вёл на Невель. Здешней примечательностью были уцелевшие быки от большого моста, паромная переправа и разрушенный в войну собор на противоположном крутом берегу реки; мимо святого места быстро проходили люди, а старухи приостанавливались и поспешно крестились. При Хрущёве оставшиеся стены сравняли с землёй, битый красно-кровяной кирпич вывезли, а спуск к переправе замостили булыжником.
   Родители Саши трудились в леспромхозе. По утрам они расходились у деревянного мостка в разные стороны, мать шла в контору, отец торопился к узкоколейке и с лесорубами уезжал на дрезине в лес. А сын отправлялся в школу, стоявшую в привычном пространстве между мостком и переправой; там его встречала учительница Варвара Ефимовна, чем-то похожая на умершую бабушку Саши. И так изо дня в день, по замкнутому кругу. Но в этом круге, угнетавшем взрослых, были детские радости, не сравнимые с нынешним сидением в квартирах-клетках за компьютерами. Летом ребята купались, загорали, ходили в лес, зимой катались на коньках. Приучались пить вино, играть в карты, курить, целоваться и познавать тайны любви.
   В такой вот обстановке, среди рабочей среды и окружающих лесов, воспитывался Сашка, формировался его характер.
   Вопреки грубоватым местным нравам, нередко граничившим с необъяснимой жестокостью, он выделялся врождённой интеллигентностью, начитанностью, любовью к матери, преданностью друзьям. Чувство справедливости было своеобразным протестом против бездушия и огрубелости окружающего мира. Представительницы прекрасного пола чувствовали в нём (поначалу неосознанно) некое превосходство над другими ровесниками, совестливость и особые, возвышенные свойства души. Оттого и тянулись к нему.
   Пылкая влюблённость Сашки в заносчивую красавицу Катю Савину, сначала выказавшую предпочтение его рослому другу Вовке, затем полюбившую Сашку, стала первым уроком в отношениях с девушками. Пробудившееся впоследствии влечение к её подружке, менее яркой, но «правильной», умеющей ждать Наде Беликовой, платоническая тяга к другим школьницам говорят о непосредственности художественной натуры героя, мечтающего об идеале и «синей птице». Постепенно и трудно происходит нравственное и физическое взросление. После на жизненном пути Жовнера возникнут иные, уже взрослые, умные и очаровательные женщины. Они будут любить его, одни преданно и страстно, другие расчётливо, эгоистически, пока через ошибки и заблуждения, умудрённый опытом, он не сделает выбор на одной, единственной.
   Реалии сурового городского и сельского быта, начиная с пятидесятых- шестидесятых годов, естественно отразятся на всём творчестве Жовнера-героя и писателя Виктора Кустова, как бы идущих рядом и помогающим друг другу в осмыслении действительности. Кому, если не им, рассказать о подлинной жизни в провинции? Столичные писатели, выросшие на гладеньком асфальте, тем более в пределах Бульварного кольца, вряд ли поймут жизнь провинциальных обитателей, да им она и неинтересна. Обычно они представляют русскую деревню и заштатные городки с точки зрения отдыхающих. Ничто их, кроме природы и, может, попутного флирта, не волнует. Жизнь аборигенов проходит за стеклом. Если столичные и соприкасаются с местными жителями, то видят их сквозь призму туристских впечатлений: просто занятные, колоритные типы, однако чужие, посторонние люди. Иное же дело, когда ты один из них.
   Посторонних для тебя нет, кругом все свои, родные — трудяги, пропойцы, праведники и мерзавцы. Их беды и радости тоже твои. Провинциальному писателю близок и очень важен каждый периферийный человек, памятны и трогательны воспоминания о людях минувшей поры.
   Вот Жовнер вспоминает, как с рослым, спортивного склада другом Вовкой они катаются на льду Двины, соревнуясь между собой перед одноклассницами. Вовка щеголяет дутышами старшего брата, ушедшего служить в армию, у Сашки — старые«снегурочки».
   «А дальше всё так быстро произошло, что сообразить ни он, ни Вовка не успели: всё вокруг затрещало, ноги разъехались, и вместе с поднимающейся вверх водой до макушки захлестнул страх, а ноги с коньками всё опускались и опускались, не встречая опоры, и Сашка стал цепляться руками за встающие торчком льдины, за Вовкину руку, но это лишь замедлило погружение, и наконец вода коснулась лица и накрыла его с головой.
   И только когда он ощутил дно под ногами, подпрыгнул, глотая воздух и пытаясь дотянуться до чего-то , чернеющего впереди, но валенки потянули назад, вода опять обожгла лицо, и снова пришлось отталкиваться… но на этот раз наверху его подхватила за ворот Вовкина рука, и он, прежде чем вновь уйти вниз, успел разглядеть Вовкин задранный над водой подбородок и где-то далеко и размыто — сбегающих по тропинке парней, а ещё выше мелькнули теперь уже не праздно сидящие, а напряжённо замершие фигурки одноклассниц и застывшая вокруг них малышня».
   Подобные случаи, когда мальчишек, да и взрослых, внезапно настигало несчастье, даже смерть, были нередки и воспринимались буднично, как природное течение жизни. Чего на свете не бывает, кто-то утонул в половодье, кто-то подорвался на немецкой мине, а Петруха-рыбак, фамилию которого никто в городке не помнил, однажды свалился с лодки, и тело его прибило волной возле мебельной фабрики. Люди опечалились и вспомнили: фамилия-то у него была — Тимошенко Пётр Михайлович. Он служил пограничником, «война застала его чуть ли не в самом Бресте», а после победы появился он здесь в погонах капитана с орденами на груди Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и медалью «Забоевые заслуги». «Петруха-рыбак» жил неприметно и, кроме прозвища, ничем его не удостоили. Отдельно взятый человек находился вне поля зрения власти, вершившей большие дела строительства коммунизма…
   Предоставленные самим себе обыватели находят отдохновение в пьяных кутежах и драках, иной раз так звереют, что не помнят себя. Всё равно автору их жалко: они обездолены неумолимым ходом истории, собственным неразумием. Как-то отец взял с собой Сашку порыбачить в отпускные дни на Немыкльском озере, заодно побывать на расчищенной делянке и поучить сына управлять трелёвочником, который в жаркие дни «сладко пах горячим металлом и соляркой».
   «Мимо потянулись леспромхозовские, похожие друг на друга, покрытые белой дранкой, с одинаковыми палисадниками перед ними, дома, но скоро они кончились и начался лес.   Деревья плотно обступили рельсы, их кроны цеплялись за крышу дрезины, за торчащие по углам платформы жерди; скоро позади был виден только узкий зелёный тоннель, и стало казаться, что никакого города, никаких домов вообще не было <…>
   Мужики, сидя так же, как отец, по краям платформы, курили, глядя по сторонам, думали о чём-то своём, тётка подвинулась ближе к отцу, прижалась к его плечу, стала что-то нашёптывать в ухо.
   Сашка дёрнулся, чтобы отец обратил на него внимание, но тот лишь обхватил ладонью его руку».
   Благостная, умиротворённая картина, если не считать мальчишеской ревности. Таких «тёток», двадцати-тридцати лет, в леспромхозе и самом городке после войны было немало, плотски и душевно страждущих в одиночестве. Уцелевшие мужчины очутились среди них как в цветнике: какой цветок понравится, тот и сорвём, приласкаем, а то и затопчем. В схожих и подобных им, казалось бы, незначительных сценах Кустов показывает одичание, распад некогда многочисленных родов, семейств, падение нравов — из-за войны, предыдущих «революций», чекистских беспощадных «чисток», раскулачивания и прочих насылаемых роком напастей. И только сохранявшиеся моральные устои в народе невероятным чудом продолжали оберегать от окончательного разрушения истёрзанное государство.
   «Тётка» Настя, ехавшая на дрезине, всё время смеялась и заигрывала то с мужиками, то с отцом, и за этот влекущий смех, за вольное поведение через некоторое время она расплатится сполна. Потрясённый Сашка имел несчастье наблюдать ужасную сцену:
   «На земле, покрытой опилками, лежала тётка в клетчатой мужской рубашке. Её лицо было в крови и отливало синевой.
Над ней наклонилась маленькая полная женщина в синем халате, а рядом двое мужиков держали за руки третьего. У него были большие, выпученные и, казалось, никого не видящие глаза, перекошенное лицо. Через разорванную рубаху было видно, как временами вздымались бугры мышц, и тогда мужики крепче держали того.
 — Убью стерву! — то ли кричал, то ли выл мужик, пытаясь вырваться.
Отец спросил:
 — Что произошло-то?
 — Васька вот… Настёну прибил, — отозвался один из держащих.
 — Васька, ты чего?
 — Чего я… — Тот неожиданно всхлипнул. — Всю ночь в городе блядовала… Рубаха вон на ней чья?.. Убью хахаля!..
… Настя громко застонала, заохала, плачущим голосом произнесла:
 — Ирод ты… У мамки я была, и рубаха эта браткина… Фашист…
 — Я тебе пообзываюсь, — неожиданно тихим голосом произнёс Васька и обмяк, зашмыгал носом. — Да пустите вы, не буду я больше…
Выдернул руки, шагнул к Насте.
 — Не подходи, фашист…
Настя поднялась, шагнула в сторону.
 — Ты, это, меня так не обзывай, — со скрытой угрозой в голосе произнёс Василий, но остановился. — Ты, это… Я фашистов крошил… Не обзывай… Я ведь узнаю, Настька, где ты гулеванила… Я ведь, ежели обманываешь, забью насмерть… И хахаля твоего тоже… Ты меня знаешь…»
   Это не фрагменты придуманного кино. Это подлинная действительность, без страшилок-прикрас и художественных домыслов. В следующих книгах Александр Жовнер будет совершать благородные, иногда дурные поступки, ибо сама жизнь не состоит только из радужных красок, в ней есть мрачные тона и такие глубины вместе с потаёнными ямами подсознания, куда и не хотелось бы заглядывать.
   Пока же Сашка открывает для себя тайны знакомых людей.
   Наловив в озере щук, они с отцом зашли в леспромхозовскую деревню, и Сашка увидел в магазине девушку, сидевшую на табуретке за деревянной стойкой.
"— Здравствуй, Танечка… — весело произнёс отец, опустив руки на прилавок. — Замуж ещё не вышла?
 — За кого?
Девушка встала, перекинула со спины на грудь большую толстую косу (таких Сашка никогда прежде не видел – ниже пояса).
 — Да за тобой вон все ребята гуртом ходят, а ты никак не выберешь…
 — Они не за мной, за вином приходят…
 — Эх, был бы я помоложе…
 — А и так в самый раз, — прищурилась Танечка, наклонилась через прилавок, отчего из-под цветастой блузки выглянули налитые белые груди».
   Оказывается, и отец не прочь позабавиться от скуки платоническим флиртом. Это неприятно поразило Сашку. Однажды он за сотни вёрст вместе с родителями ездил в Осташков, и там, попав впервые в театр, смотрел пьесу А. Арбузова «Таня». По дороге домой Сашка сказал отцу:
"- А она совсем не похожа на Таню.
 — Кто не похож?
 — Да эта, с косой… в магазине.
 — Но её так зовут.
 — В театре была Таня, у неё две маленькие косички…
 — В театре? — вопросительно повторил отец и догадался: — А… ты о спектакле, который мы в Осташкове смотрели?.. Действительно, не похожа. Там совсем другая Таня…»
   Театральная Таня ни в чём не была похожа на леспромхозовскую Таню, и Сашка удивился явному несовпадению искусства с действительностью. Он бредил идеальной любовью и в поисках принцессы лелеял мечту о недоступной, горделивой Катеньке Савиной, но видел, что лесорубы при случае готовы были удовлетворяться на стороне (и частенько удовлетворялись) плотской любовью с «тётками». Отсюда — пьянство, ссоры в семьях, разводы, примирения и снова пьянство. Неужели и он повторит их судьбу, а Катя и театральная Таня будут лишь мечтой? Нездоровые явления в официальных документах лукаво именовались пережитками дореволюционного прошлого, в литературе изображались как нетипичные, отдельные факты. Однако взрослые пили по-советски, до одури и где попало…
    С кем поведёшься, от того и наберёшься. Сашка тоже приучился пить с друзьями портвейн. Правда, в отличие от заядлых собутыльников он пил в меру. А закадычных новых дружков у него завелось достаточно: Ванька Приблуда, Колька Жбан, Венька Хрен (Хренин), Тимоха, Петька Дадон, дебелая продавщица Клава. Весело было гужеваться с ними на закрытой территории сплавной конторы — в кузнице, в подсобке магазина, в бане. Верховодил «пацанами» Мишка-маленький. Он сидел в тюрьме и, вернувшись на волю, устроился молотобойцем в кузнице. Подельчивая, пышнотелая Клава, никому из«пацанов» не отказывала в плотских утехах, но они, обучаясь, не возбуждали её. При виде же Мишки-маленького она изнемогала, «томилась по-настоящему», оттого что от Мишка пахло сильным мужиком. Клава ошибалась. Мишку совсем не интересовали женщины, его влекло к мальчикам, похожим на девушек. Нетрадиционность сексуального предпочтения он познал на тюремных нарах.
   Мишка-маленький самолично выточил «блестящую финку с наборной удобной рукояткой и, полосуя ею сало, поучал несмышленых:
"- Пить в нашей жизни надо уметь. Плохо, что этому в школе не учат. Недопонимание учителей… И правительство недопонимает, что русскому человеку такая грамотёшка необходима».
   Начальником сплавной конторы был Гордеев, в прошлом командир боевого катера, член КПСС. Его «сорвали с приличного места в Ленинграде» и временно прислали на Двину для организации сплавного коллектива. Дело он поставил умело, строго воспитывал и жучил подчинённых, на праздничных демонстрациях в морском кителе с боевыми орденами «неизменно шагал в первых рядах, вместе с руководителями города и иными героями фронта и тыла». С честью выполнив задание партии, Гордеев порывался вернуться обратно в Ленинград, к жене и дочери, но из-за этого едва не лишился партбилета. Сухопутный моряк потерял интерес к работе, опустился, в одиночку запил и стал «пришибленным». Так что Мишка-маленький куролесил на территории как хотел, пока не пырнул финкой одного из латышей, схлопотав себе немалый срок. По словам Клавы, его отправили далеко за Урал.
   Спустя несколько лет, плавая матросом на плоту, Сашка пришвартовался к берегу вблизи Витебска и любовался вечерними огнями города, откуда доносились девичьи голоса. И вот что юноше пришло в голову: «Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь забрался на плот, но, конечно, лучше, чтобы это был не вор, а какая-нибудь красивая и одинокая девчонка, с которой они могли бы поговорить об этой замечательной звёздной ночи, о томлении, которое называется любовью. Эта девушка должна была быть такой же стройной, как Ирка, с таким же красивым лицом, как у Кати, нежной, как Женя, участливой, как Надя, и, может быть, чуть-чуть добавить к этому всему Алкиной вульгарности». Что-то гоголевское. Помните, в «Женитьбе» невеста Агафья Тихоновна размышляет о своих женихах: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича…» и т. д. Сашка романтик, мечтатель. Писатель слегка иронизирует над мечтательностью юноши и всё же сочувствует ему, исподволь противопоставляя его откровенным циникам. Постоянная влюблённость Сашки не позволяет ему опуститься до пошлости.
   В «Одиночном плавании» и в последующих книгах перемежаются, о чём упоминалось выше, две сюжетные линии — биография Виктора Кустова и судьба его персонажа — провинциального писателя Александра Жовнера. Их нельзя путать, но о сходстве тоже не стоит забывать. Первые литературные опыты Жовнера, конечно, были ещё несовершенны, хотя в них пульсировала искренность, доподлинное знание жизни. Жовнер нуждался в поддержке, и влиятельный, хотя и странный редактор студенческой газеты Черников вроде бы поддержал его. Он был старше Жовнера, наверное, более чем на пятнадцать лет. В Москве печатал очерки и статьи, слыл диссидентом и фактически сбежал оттуда в Иркутск, где стал редактировать студенческую газету. Человек многоопытный, с убеждениями идеального «шестидесятника»… Сашка с трепетом неофита впитывал его советы. И вот Черников оказался в опале и в Иркутске, потом в тюрьме.
   События развивались как в фантасмагорическом романе.
   Местные литературные вожди и ценители сами находились в тисках Агитпропа и, погружённые в соляную кислоту условностей и продиктованных свыше предписаний, отклоняли всё, что вызывало сомнения. У более смелой Москвы всё было разложено по рангу: выдающихся числить в современных «классиках», менее выдающихся пускать по ведомству военных, рабочих, городских, деревенских, детских и прочих литераторов.
   Национальные авторы принадлежали к специальным когортам, за ними следовали первые, вторые и третьи очереди в сопровождении сопутствующих «обойм». В хвосте покорно плелись периферийные страдальцы. Забегая вперед, отмечу: Виктор Кустов (и Александр Жовнер) были русскими писателями и публицистами из «глубинки». Их творчество на литературных семинарах, редколлегиях газет и журналов похваливали, но оно же и настораживало перестраховщиков, в виду чего печатание прозы в центральных издательствах откладывалось до той поры, пока молодые «созреют». Не думаю, что об этих хитростях догадывались Кустов и его условный двойник Жовнер. И хорошо, что не догадывались. Иначе бы рисковали потерять веру в себя. Но они продолжали упорно писать и лелеяли надежду выбиться в заметный ряд, подтвердить свою талантливость. Пожалуй, это и спасло обоих.
   На страницах книг пёстро мелькают имена Сашкиных друзей и знакомцев, просто попутчиков. Таков срез жизни, трудно подчиняющейся литературным канонам. Многие персонажи, в том числе мимолётные, возникнут и в следующих книгах повествования, об одних будет рассказано обстоятельно, другие вспорхнут, как бабочки, и навсегда исчезнут. Так и бывает в повседневности. С некоторыми знакомцами мы встретимся уже во взрослой жизни Александра Жовнера, на разных социальных уровнях. Появятся и новые персонажи, что тоже закономерно. Перед нами земляческое, клановое, профессиональное, карьерное, нравственное размежевание, распад прежних связей и вместе с тем, на фоне утрат и смуты, объединение по интересам и интеллекту, по родственным и корпоративным связям, по силе памяти прошлого. Что бы ни совершалось в обществе, писатель горячо отстаивает излюбленную мысль о необходимости всегда оставаться людьми, непосредственными и влюблёнными, как в детстве. Любовь для Жовнера – высшая ценность. Он отвергает рациональные плотские отношения, не одухотворённые чувством обожания и восхищения. Отвергает, наверное, и потому, что насмотрелся в юности на физические проявления инстинктов и рано понял, к чему ведёт необузданность плоти без любви.
3
   У матери Сашки, Полины Ивановны Полоцкой, были старший брат Александр (Санька), офицер, служивший в Армении на границе, и младший брат Семён. Разбросало их род по разным углам страны. Семён подался с тоски «на севера», тянул в сибирской тайге линию электропередачи (ЛЭП), строил гидростанцию. На студёной речке Хантайке предполагалось соорудить новую электростанцию, и Семён во главе плотницкой бригады должен был построить жилой посёлок. Одним из первых он высадился туда с вертолёта в «жиденькую тайгу». Дикие, нетронутые места. «Сто вёрст с гаком», до Игарки, Дудинки, Норильска.
   Несколько лет о младшем брате не было ни слуху, ни духу.
   И вдруг с вечной мерзлоты он свалился на Двину, в гости к сестре, как снег на голову — огромный, крепкий, с дорогими подарками. Похвалялся пухлым бумажником и сберкнижкой. В застолье, когда зашёл разговор «насчёт коммунизма», Семён сказал сестре: «Так он уже есть, но не для всех. Были и есть паны, и есть холопы, обижайся или не обижайся… А есть такие места, где экспериментально почти коммунизм… Я вот своей жизнью доволен… Хочешь, поедем со мной?»
   С родственниками Семён побывал на кладбище, помянул ушедших в мир иной. «И как-то сладко и горько стало одновременно. Сладко от необъяснимого духовного слияния их всех вот здесь, среди могилок, и горько от невозможности повернуть время вспять, перекроить по-иному многое из того, что навсегда осталось там, в прошлом…»
   В дождливый день, весь промокший, Семён заглянул в орсовский магазин купить водки, и там ему приглянулась уже знакомая нам семнадцатилетняя продавщица Таня. С девичьим интересом приглядываясь к незнакомцу, она вынесла ему плащ-палатку и доверчиво сказала: «Потом отдашь». Они познакомились, и скоро Семён сделал ей предложение. Как мужчина в годах, основательный, он зашёл к родителям Тани и сообщил им о желании жениться на их молоденькой дочери, пока она через годок-другой повзрослеет. Родители не отказали солидному жениху. Нормально, человек надёжный, с большими полярными деньгами.
   Кустов повествует об этом, как о деле привычном, обыденным. Взятая Семёном плащ-палатка будет употреблена по назначению и обернётся художественной деталью-символом.
   Навестил Семён и Настю, свою бывшую зазнобу, ту самую Настю, которую на леспромхозовской делянке муж Василий избил до полусмерти. На услужливо расстеленной плащ-палатке Настя, как в молодости, отдастся Семёну со всей неистраченной страстью и по-бабьи облегчённо признается: «Давно мне не было так хорошо». При живом муже она и гуляла со зла напропалую, и была не раз бита за то, что в мечтах пыталась вернуть старую любовь, прерванную на взлёте не по их с Семёном вине. А как бы они могли жить в любви и семейном ладу. Не вышло…
   Только они отрезвели от наваждения вернувшейся молодости, как от переправы донёсся истошный крик Василия: «Настя!.. Курва!.. Убью!»
   Вскоре между Настей и Семёном происходит такой диалог:
"- А может, тебе от него уйти?
 — Ещё чего! — удивилась она. — Кто ж ещё так полюбит. Ты?..
Он отвёл глаза.
 — Не переживай, — сказала Настя. — Я теперь счастливая… И ты будь счастлив».
   В иронично-горьких словах пробивается сострадание писателя к своим героям, их исковерканным судьбам. Кустов — мастер подобных многозначных любовных сцен, щедро рассеянных по всем книгам и свидетельствующих о невиданной ранее моральной ломке, утрате традиционных духовных ценностей, деградации человеческих отношений на исходе XX и начале XXI веков. В условиях хаоса иногда простая случайность, мимолётная встреча приобретает значение судьбоносной обусловленности. Семён заходит в магазин к Тане и как ни в чём не бывало возвращает ей плащ-палатку, хранящую тайну недавней связи с Настей. Он даёт надежду на встречу и не обманывает ожиданий девушки. Через некоторое время Таня,«враз повзрослевшая», приедет к нему в Заполярье, и они зарегистрируют законный брак.
   На хлебное жительство к Семену, вспомнив о его приглашении, решила отправиться и Полина Ивановна с семьей.
   Однако в этот момент в бухгалтерию нагрянули контролёры с проверками, и она не поехала, вынуждена была проводить в дорогу мужа с сыном. Проверки затянулись, в отчётах обнаружилась крупная недостача продуктов, отпускавшихся на различные городские мероприятия по устному указанию начальства. Главной преступницей определили Полину Ивановну, ей грозил большой срок, тем более что подруга-начальница отказалась свидетельствовать в её защиту. Спасибо дяде Гене, майору КГБ. Он жертвенно кинулся на выручку, и его влияния и собранных на адвоката от Семёна, родственников и продажи живности денег хватило на то, чтобы скостить срок до двух годов. Бедная Полина Ивановна томилась в тюрьме, дядя Гена помог ей пристроиться поваром, заодно оформлял документы с ходатайством о досрочном освобождении. Печальная усмешка автора: не у всех из тысяч и тысяч заключённых были добрые дяди Гены, другим давали сроки на полную катушку, они отсиживали от звонка до звонка, иные же оставались там навсегда…
   Накануне поездки в палаточный посёлок Пионерный отец с Сашкой остановились у знакомых в Москве. Пожили в Столешниковом переулке, побывали на Красной площади, сфотографировались у Царь-пушки и Царь-колокола. Дальше много суток ехали на поезде по огромной стране. После Красноярска плыли большим пароходом по величественному Енисею. Миновав впадающую в него Ангару, пересели на «гукающий» пароходик и поплыли дальше. Свернули в чистый приток Хантайку, и в туманном моросящем дожде потянулись скалистые, заросшие хвоёй берега. Свистнув, пароходик наконец прибился к деревянному причалу.
   Эта поездка, запечатлённая в сердце подростка, будила мысли о необъятности государства, доставшегося по наследству от предков, и о предстоящих свершениях на его просторах. Юный герой полон романтических надежд и не ведает, что прощается не только с детством и малой родиной, но и всем, что было ему дорого. Через восприятие Сашки писатель показывает светящиеся огнями большие города, морские и авиационные порты, картины повсеместного созидания в предвестии надвигающихся неясных и грозных событий. Будто хочет сказать читателям: смотрите, что мы имеем и не ценим и что скоро придёт в разорение по нашей вине и глупости.
   В посёлке у Сашки появилось много новых друзей и знакомых — Аркаша Распадин, Светка Пантелеева, Юлька Колупанова, Ира Сверлова…Отец работал бульдозеристом и терпеливо ждал из тюрьмы Полину Ивановну. Наконец, проведя в заключении год и три месяца, она прибыла к родным в Красноярский край.
   С помощью брата Семёна устроилась бухгалтером в управление строительства ГЭС. Отчасти справедливость была восстановлена. Штучная справедливость.
   Ежемесячно родителям выплачивали зарплату, какую они «на материке» и за весь год не получали. Стройка расширялась, требовались опытные специалисты, рабочие. Начальник строительства энергичный Мазовецкий, благоволивший к Семёну и отцу, «всё рассылал и рассылал вербовщиков по стране, не скупясь на деньги и крепкие выражения, сам неделями сидел в главке, в Москве, ходил по институтам, соблазняя выпускников большими заработками, стремительной карьерой и уникальной стройкой».
   Отец Сашки одержимо вкалывал и с такой же одержимостью копил деньги, чтобы вернуться в родной городок и зажить прежней, но уже благополучной жизнью. Семён, навечно прикипевший к вечной мерзлоте, внушал Ивану: «Никуда ты теперь отсюда не уедешь, пока стройка не закончится. Это настоящая жизнь, которой ты прежде и не жил-то, разве как на фронте, и она затягивает. Хоть и выматываешься, а не сравнить её с вашей, материковской. Там ради куска хлеба горбатишься, а тут, понимаешь, — дело делаешь… И когда купюры отслюнявливают, это только подтверждает — не зря пахал…»
   После перекрытия Хантайки Семён и Полина Ивановна перешли в управление основных сооружений. Семён был назначен начальником крупного участка, заочно поступил в институт, а сестру назначили старшим бухгалтером. Иван же трудился в управлении механизации бригадиром. В его ведении вся ремонтная база и бульдозеры. При необходимости он работал и по выходным. С повышением в должностях у них возросла и зарплата.
   Между тем Сашке сравнялось шестнадцать лет, и он добивается у родителей права на «одиночное плавание» — на летних каникулах отправляется один на родину детства.
   Раскрывается символичная картина: под крылом самолёта проплывает затаившаяся в тумане великая страна. «Позадиоставались тысячи километров, невообразимое пространство, заполненное бескрайней тайгой, болотами и озёрами, широкими и не очень реками, горными хребтами, большими городами и совсем малюсенькими деревеньками». Что с ними станется?.. Через десять-двенадцать лет у государственного руля встанут ровесники Жовнера, и какими они будут, такой и будет страна. У Сашки есть характер, достоинство, он не подведёт, но много ли подобных ему? Эта мысль всё больше тревожит повествователя.
   Встречи с друзьями детства принесли и радость, и огорчение. С Вовкой Коротким не довелось повидаться, он уехал к родне в Ярославль и хочет поступать в мореходку. Хулиганистый Петька Дадон женился, растит двоих детей и «совсем из дома не выходит»; Тимка живёт с Клавкой Мостовой, а её прежний сожитель Степан тянет срок за проволокой и грозится, когда выйдет на волю, «голову обоим открутить». Хрен (Хренин) тоже парится на нарах. С Колькой Жбаном, Стасом Нечипоренко и ещё кое-с кем встретились, выпили портвейна и пошли на танцплощадку. А что делать? Разговаривать стало не о чем, у каждого своя жизнь.
   В общем, вернулся Сашка задумчивым в Сибирь. В следующее посещение городка он узнает о новых переменах: учительница Варвара Ефимовна умерла, болтливого Касикова посадили «за политику», Степан Мостовой по возвращении из тюрьмы, не успев дойти до дома, «порезал ножом какого-то пришлого» и был снова отправлен за решётку. Стас Нечипоренко «по пьянке утонул», красавец Колька Жбан, облучившийся на подводной лодке, стал импотентом и не мог жениться, оттого и пристрастился к «бутылочке». Катя Савина потянулась было к Александру и, не почувствовав прежнего обожания, уехала куда-то с влюблённым в неё лейтенантом. В родном городе Сашка ощутил себя посторонним. Уже мало что связывало его с малой родиной, как и многих, навсегда её покинувших. Он заторопился обратно в студгородок, не переставая думать о «прекрасной Елене».
   Разворачивается летопись провинциального бытия, и каждая запись, каждый штрих в ней складывается в объёмную, многозначную картину. Живи Сашка в Москве, о чём бы он после написал? О мороженом на Арбате, о походах в цирк и театры, о тусовках? Интересно, но не хватало бы родины, пространства и воздуха…
   На севере Жовнер закончил школу и стал готовиться к поступлению в вуз. Не знал, куда отдать документы. Аркаша Распадин уговорил его податься в Иркутск, в политехнический институт.
   Сашке понравился многолюдный город с шикарной набережной, поблизости от которой возвышались корпуса института и здание драмтеатра. Прямо-таки разбегаются глаза: так много мельтешило кругом нарядных девчонок, что захотелось тут же познакомиться с кем-нибудь из них. Но разумный Аркаша философски рассудил: «Главное сейчас — поступить, девчонки никуда не денутся, всё равно поступят самые красивые, потому что они и самые умные».
   Сашке захотелось быть геологом (увлекательные командировки, поиски месторождений). В последний момент добрейший преподаватель кафедры по бурению глубоких нефтяных скважин Осип Матвеевич настойчиво посоветовал стать буровиком. Сашка согласился… И вот ясным утром они с Аркашей в числе принятых студентов влились в толпу, «вулыбающийся поток» перед широкими дверьми института. И они оказались «в этой радующей и наполняющей уверенностью и энергией человеческой реке, с удовольствием ощущая себя её частицей и не сомневаясь, что впереди их всех ждёт только самое прекрасное…»
   Случай, его величество случай, но он вершит судьбами как хочет.
4
   В семидесятые годы наряду с раскрепощением мысли происходило и раскрепощение нравов. В студенческой среде бурлят всякие страсти. Сашка — порождение общества. Он влюбчив, добр, открыт добру, красоте и посторонним влияниям. Вокруг него интеллектуалки и красотки — Зульфия, Нелли, Даша, Елена Жданова, Виолетта… С иными из них, не заботясь о последствиях, он вступает в близкие отношения. Перед нами пока рефлексирующий персонаж, в чём-то напоминающий героев Вампилова. Сашка тоже начал вращаться в той же фрондирующей среде, что и Вампилов, увлёкся литературой, стал пробовать писать рассказы, театральные рецензии, заметки.
   Опекает молодые дарования благодетель и наставник Борис Иванович Черников, приехавший из Москвы. Он сблизился с творческой «неполитизированной молодёжью», к которой принадлежали уже заявившие о себе Вампилов и Распутин.
   У коммуникабельного Черникова обширные связи и хотя он числится в диссидентах, он был утверждён редактором студенческой многотиражки.
   Попутно с увлечением красивыми девушками и литературой у Сашки проявилась потребность в изучении основ истории и философии. На семинарах и в общежитии бесконечно ведутся разговоры о техническом прогрессе и будущем России(книга «Уроки истории»). Продвинутая подружка Сашки, москвичка Нелли снисходительно растолковывает провинциалам: в мире существует два исторических пути – капитализм и социализм, и она не уверена, что по закону исторического развития человечество изберёт коммунизм с устаревшими идеями марксизма-ленинизма. Слушая экстравагантную подружку, Сашка изнывал от любви и удивления необычностью её суждений. Однажды Нелли с тонкой издёвкой сказала: «Сибирьу нас осваивается исключительно романтиками. Они живут во имя будущих поколений, детей и внуков… И ради них вырубают тайгу, строят вредный для Байкала целлюлозный комбинат».
   Дискуссии и споры о том, каким будет советское общество и государство через двадцать лет, когда они станут солидными людьми, шли постоянно, и каждый старался угадать личную судьбу в исторической перспективе: «У Ромы это был хороший заработок, которого хватило бы на удовлетворение всех желаний: „Волга“, четырехкомнатная квартира, дача в хорошем месте с видом на море…
   У Вовы — высокая должность, на которой он мог бы много сделать для людей. 
( «Секретарём ЦэКа Украины станешь?» —«Может, и стану». — «Тогда точно сделаешь. Только для кого…» — это Нелли свою ложку дёгтя).
   … А у Сашки никакого видения своего будущего не было, разве что хотелось как можно больше узнать и понять… И ещё — попутешествовать по миру.
   Они вели себя как тундровые петушки по весне, состязаясь друг с другом в интеллектуальной беседе и безоговорочно признавая арбитром Нелли. А она одаривала своей благосклонностью то одного, то другого, то третьего…»
   Творческий метод Кустова отличается от наступательных идеологических формул московских литераторов, приблизительно или совсем не знающих жизнь провинциальной России. «Тундровые петушки», как можно догадаться, со временем станут руководителями газовых и нефтяных промыслов, приближёнными «олигархов», даже «олигархами». Некоторым не повезёт и они сойдут со сцены, иные сопьются. Жизнь — бесконечный театр. В каждой, кратко обозначенной судьбе – завязь целого романа и повести. Но Кустов, стремясь выявить сущность времени, предоставляет самим читателям домысливать жизненные коллизии. У него задача посложнее: запечатлеть дух времени, смысл перемен. Несмотря на личные пристрастия, порой в ущерб себе. Он журналист, писатель, к тому же романтик. Вопреки связям, его герой Жовнер не заботится о карьере и приобретении палат каменных. У Александра другие ориентиры. В этом его коренное отличие от Черникова и Красавина, от литераторов типа Потёмкина, Варламова или Прилепина.
   Кустов не навязывает нам путаных схематических конструкций, как это делают конъюнктурные пророки, не запугивает читателей вселенскими страхами. Он знает: в основе таких писаний обычно лежат низменные клановые интересы. Во все периоды Кустов старался сохранять достоинство повествователя-летописца, сердцем болея за единство и процветание державы, — во всяком случае, не так, как притворно болеют нынешние «оракулы».
   … И вот, встретившись вновь с Еленой Ждановой, с «прекрасной Еленой», Жовнер «задохнулся от нежности» и«безмерного счастья». События развивались столь стремительно, что они «отнесли заявление в ЗАГС, а спустя три месяца официально стали мужем и женой».
   Остальные женщины вмиг отодвинулись в сторону, и это дало возможность Жовнеру наконец-то сосредоточиться на устройстве личной судьбы. Сначала они с Еленой подались в Усть-Илим, немного пожили на противоположных берегах Ангары и улетели на Крайний Север. К родным Александра, в заснеженный посёлок.
   Главному бухгалтеру стройуправления Полине Ивановне ничего не стоило найти подходящую работу для сына — мастером у геодезистов, для невестки — диспетчером гидростанции. Но того, кто ощутил вкус слова, испил из чаши творчества, уже не соблазнить никакими должностями и заработками. И Жовнеры летят на юг, там где строится Саяно-Шушенская ГЭС. В Саяногорске ему предлагают возглавить отдел промышленности и строительства городской газеты. Рядом новые коллеги: руководители газеты Косухин и Шпалеров, журналисты Собачкин, Сыпин, Качинский, Лариса Шитько…
   Любая газета — это идеология плюс парниковый рассадник «талантов» и зависти. Жовнер добровольно встал на стезю журналистики, поначалу не ведая, как горьки, опасны и сладостны бывают муки творчества. Александр по-настоящему талантлив.
   Против него, естественно, возбуждаются интриги. Он написал очерк о бригадире комсомольско-молодёжной бригады, члене ЦК ВЛКСМ Коренкове. Парень ему понравился деловитостью, откровенностью суждений. Качинский в восторге от правдивого портрета, но у Шпалерова и Косухина очерк вызвал «принципиальные» возражения. По их мнению, член ЦК представлен «личностью ограниченной, мещанской».
   Очерк отвергли. Изображая атмосферу небольшой ячейки государства, в данном случае редакции, подверженной зависти, профессиональным и прочим побуждениям, автор на самом деле описывает состояние всего советского общества 70-80-х годов. В этом обществе, на поверку не столь едином, накапливается негативная энергия, сравнимая с атомной. Серость мимикрирует, приспосабливается, сгущается в опасное вещество, вызывающее ответное противодействие. Вопреки редколлегии городской газеты очерк публикует «Красноярский комсомолец», и Жовнер переходит туда на работу. В Красноярске квартиры пока не предвидится, зато адреса ударных строек потрясают воображение: Дивногорск, Саяногорск, Красноярская и Саяно-Шушенская ГЭС, КАТЭК, БАМ… В опьянении государственными перспективами, размахом колоссального строительства и газетной текучкой, Александр, кажется, не замечает смены дня и ночи.
   В разгар журналистской страды, на пике творческого вдохновения его приглашают на беседу с «куратором» — майором Валерием Павловичем Зотовым. Жовнер отчётливо запоминает стандартную обитель: «Угловое серое здание с неприметной табличкой, с занавешенными окнами, которое в отличие от иных присутственных мест, где сновал народ, выглядело отчуждённо ненужным, хранившем в себе нечто неведомое большинству, само по себе уже вызывало оторопь». В гулкой тишине вдруг материализовалась из застоявшегося воздуха фигура военного в кабинете, и смущённый герой увидел Зотова. Усталый майор вежливо спросил, знаком ли он с Борисом Ивановичем Черниковым и какие рукописи и книги тот передал ему в Саяногорске. Майору не очень-то хотелось копаться в деле Черникова, переданном из Иркутска, но служба обязывала.
   После «визита» Жовнер вспоминал: ещё в Иркутске, сотрудничая в студенческой газете, он организовал подобие литературного декабристского общества с юмористическим названием «Хвост Пегаса», куда вступили начинающие прозаики, поэты, журналисты, недовольные властью и порядками в стране. В институтской многотиражке Александр с благословения Черникова опубликовал статьи и очерки о Радищеве, петрашевцах и Достоевском. В узких кругах он знаменитость, и уже поговаривали: ему надо журналистом быть, а не геологом. Тем более что насмешливый и язвительный Борис Иванович всё время подстёгивал «пегасовцев»: пишите острее, резче. Его манера «хвалить человека и одновременно унижать или, унижая, расхваливать» бесила Сашку, но приходилось терпеть.
   На комсомольской конференции Черников неожиданно заявил с трибуны, обращаясь к студентам: «Ваши деды в таком возрасте, как вы, и моложе, на фронтах сражались в Гражданскую войну, а отцы победили в Великую Отечественную.
   Им было не занимать смелости и понимания, за что они идут на смерть, во имя чего живут… А что сделали вы?.. Берите власть в свои руки, управляйте институтом реально, как вы можете и хотите…»
   Это был эффект разорвавшейся бомбы.
   В «Провинциалах» возникает много недоговоренностей, понятных только вдумчивому читателю. Повествовательный метод Кустова, неспешный и подробный, тем и хорош, что позволяет взглянуть на ситуацию непредвзято, со всех сторон, обдумать вроде бы несущественные детали…
   Через два дня в кабинете секретаря парткома Черников подал заявление об увольнении и выходе из партии, сдал комнату в общежитии. На первых порах устроился истопником в котельной и оборудовал себе у тёплых труб комнатушку. Пока он мыкался в поисках угла и работы, секретарь комитета комсомола «приторно-тихий» Замшеев пригласил Жовнера в кабинет, где сидел некий Барышников, «куратор». Тот отвёл Александра в другой корпус, в потайную комнату, и попросил его рассказать всё о Черникове. Барышников сказал: «Я знаю, что ты с ним встречаешься. Я должен знать, о чём вы беседуете, кто ещё общается с ним, какие книги он читает, что пишет?.. Не стесняйся, бери у него почитать, приноси мне, вместе обсудим. И вообще заглядывай… Хотя бы раз в две недели в этот кабинет».
   Жовнер не мог не рассказать Черникову о своей «беседе» с куратором и о том, что каким-то таинственным образом к Барышникову попал его «крамольный» рассказ о человеке, жившем в скрипучем деревянном доме над рекой и неизвестно куда исчезнувшем. Черников усмехнулся и сказал своей милой спутнице Маше: «Александр не столь зауряден, чтобы его не заметили наши досточтимые органы контроля за мыслями.
   Вы читали Оруэлла?.. Ну да, откуда… Хорошо, что ты всё мне рассказал. Это свидетельствует о твоём выборе: лучше жить с открытым лицом и чистой совестью, чем стать сексотом, служить сомнительным идеям и не очень хорошим людям…»
   Благодаря Черникову Жовнер познакомился с иркутскими писателями, впитывая, как губка, их советы и мысли за дружеским столом. На квартире известного в Сибири прозаика Дмитрия Сергеевича Сергеева между хозяином и Борисом Ивановичем затевается разговор о наших неисчислимых потерях на войне, о мародёрстве в армии, вшах и голоде.
"- А ты возьми да напиши всю правду. И издай за границей, — вдруг посоветовал Черников. — Как говорят, бог не выдаст, свинья не съест.
 — Зачем?.. — спросил Сергеев. — Мы же были молоды в то время и у нас были те же чувства и желания, что и у вас… Хотелось всё познать, очень хотелось любви… Вы знаете, как нестерпимо хочется любви, когда вокруг смерть и жестокость?..
Мы ведь не только воевали, мы и жили в тех условиях, как мой герой… И вот внутренний цензор и спрашивал, когда я писал, нужна ли жестокая правда <…>
 — А я с тобой не соглашусь, — прервал его Черников. – Всё равно написал бы и о вшах, и о воровстве командиров, если бы не боялся.
 — Мы же не на войне, — уклончиво отозвался Сергеев. — В военное время, когда живёшь среди себе подобных, что-то прощаешь им, за что они тоже прощают тебе… А в мирное время вдруг стать врагом всем окружающим?.. Во имя чего?
 — Сергеич, ты не прав… Главное в этом мире — истина…» В итоге спора умудрённый Сергеев дипломатично сдался:
"— Наверное, ты, Боря, в чём-то прав <…> И я не претендую на истину. Скорее даже, я субъективен.
 — Успокаиваем себя… Я и говорю — кухонные революционеры, — с ударением на «о» в слове «кухонные», ни к кому, не обращаясь, пробубнил Черников. — Оттого муторно и тесно, оттого таланты спиваются или умирают в нищете от непонимания…
 — Выходит, Вампилов — талант, а Валентин Распутин не талант, — неожиданно вмешался Олег.
Черников вскинул голову, удивлённо уставился на того и раздражённо произнёс:
 — Саня Вампилов — гений… Он классик русской драматургии, а Валя Распутин — талант, и он страдает, оттого пишет…
И Гена Машкин — талант, но не раскрывшийся. Потому что в нём тоже живёт цензор».
   В словах Черникова и Сергеева своя правда, и всё это неофиту надо было взвесить, переварить в сознании. Подобного рода беседы велись и в других городах и весях страны.
   Литература в общественной жизни выдвигалась на одну из главных ролей. Размышления о «талантах» и «гениях» свидетельствовали о повсеместном уважении к художественному творчеству, почти молитвенном преклонении перед искусством Слова. Ныне эти традиции утрачены, в чём повинна и современная политика. Она делает из своих ревностных апологетов даже «писателей», и весьма узнаваемых, назойливо выставляемых напоказ. Эффект мгновенной популярности, какую не знали советские кумиры, достигается подкупом, эгоистическим использованием информационных технологий, средств информации. Массовая культура нагловато безумствует. Классические пьесы низводятся до плинтуса, превращаются в «гламур с раздеванием догола», в фарс с пошлыми трюками и шуточками. Появляются эстрадные клоуны и певцы, нетребовательные режиссёры и актёры, всякого рода проходимцы. Помелькают, как мотыльки, и тут же исчезнут.«Мотыльки» привыкают к славе, как к наркотику. Нет наркотиков — и нет кумиров…
   …Черников прочёл возмутивший Барышникова рассказ Жовнера и отдал его Сергееву. К удивлению Александра, с замиранием ждавшего разноса, Дмитрий Сергеевич сказал, что рассказ в чём-то напоминает Метерлинка. Над текстом стоит немного поработать, и он готов предложить рассказ для публикации в альманахе. Отведя обрадованного Александра в сторону, чтоб их не услышали, Сергеев высказал своё мнение о настойчивых домогательствах Барышникова и посоветовал: «Только учти: полутонов в таких делах не бывает. И переиграть такую машину ты не сможешь. Здесь нужно либо соглашаться, либо категорически отказываться».
   Такие вот параллельные университеты проходил главный герой «Уроков истории». Виктор Кустов воссоздает атмосферу брежневского периода в учебных заведениях, школах, в литературе и искусстве…
   Загадочный человек этот Черников. Александр понимал, что любому редактору «по должности положено дружить» с разными ведомствами, и Борис Иванович дружил… И так выступить на конференции. Необъяснимо…
   …Работая уже в Саяногорске, Александр Жовнер застаёт дома в беседе за накрытым столом Черникова и своего тестя Петра Львовича Жданова. Судьба свела их ещё в Байкальске, во время строительства целлюлозного комбината, где Черников руководил комсомольско-молодёжным активом, а тесть, герой-фронтовик, учительствовал. Диалог между ними приоткрывает для Сашки многое неизвестное из их жизни. Когда Борис Иванович начал расхваливать Петра Львовича как «замечательного художника», тот, стесняясь, махнул рукой:
"- Да брось ты, Борис. Какой я художник, чего стою — время рассудит. А что касается прошлого, так наш пример нынешней молодёжи не подходит. Это я в девятнадцать лет, ничего не понимающий, не узнавший, на Курской дуге за пулемётом лежал, гадая, выживу или нет, а они, да и ты тоже, между прочим, в такие годы старались с лекций сбежать, да влюблялись… И замечательно, что вам не пришлось пережить нашего… А теперь против выступаешь. И не менее азартно.
Читал я твои статьи…
 — Мудр ты, Пётр Львович. И всё так же скромен… Тут ещё не испортил отношения с начальством? — прищурился Черников. — А знаешь, как в Байкальске я за твою студию воевал? — Повернулся к Сашке, пояснил: — Он там студию при школе открыл на общественных началах, а тут помещение потребовалось для ресторана, вот и пришлось вступиться, отстоять приоритет духовной пищи над материальной… А уехал Пётр Львович — мигом ресторан открыли… Вот так, Александр, большинству нашего общества водку да щи подавай, а не картины… И газет в большинстве своём они не читают, значит, наш с тобой труд им до фени…»
Черников интересуется, вступил ли Александр в партию, и когда узнаёт, что тот пока об этом не думал, хотя и назначен заведующим отделом городской газеты. Борис Иванович прямо-таки ошарашен: не может быть, это же номенклатурная должность! — и предлагает поскорее вступить. «У нас очередь», — поясняет Сашка
— «Не натворишь ничего, вне очереди пойдёшь… Тесть у тебя фронтовой коммунист, он, естественно, до последнего дня будет верить в возможность счастья для всех, в коммунизм. Мы с тобой уже понимаем, что тупиковая это дорога… — Он окинул Сашку внимательным взглядом и закончил: — Значит, ты не возражаешь, ежели что, поберечь моё барахло.
 — Присылай, если не сможешь приехать».
   Среди «барахла» — самиздат, бумаги, стихи Бродского, Синявский, записи с песнями Высоцкого, газеты, центральные журналы, которые надо учиться «между строк читать, там кое-что проскальзывает». Странный, противоречивый человек. Не верит в коммунизм, следовательно, и в будущее партии, и всё-таки ради карьеры предлагает вступать в неё. Как бы между прочим Черников уведомляет Александра: «Я на следующей неделе в Иркутске буду, там мои друзья из органов забеспокоились — потеряли меня.
   До Москвы уже слухи дошли».
   Женщин Черников недолюбливал, высказывался о них пренебрежительно, что не мешало ему заводить амуры, флиртовать с девушками. Он поучал Жовнера: «Женщины не должны знать мужских дел и тем более вмешиваться в них. От этого в государстве возникает нестабильность». С женой он мирно разошёлся, долго пребывал в одиночестве и вдруг, как мальчишка, влюбился в молоденькую Юлю, женился на ней.
   Потом Черников исчез с горизонта, и возник обходительный майор Зотов. Он отвёл Александра на второй этаж, в огромный кабинет. Из-за массивного дубового стола в виде квадрата подал голос начальник, перед которым майор застыл по швам:«Мы читали ваши сочинения, они нам не понравились… Мне не понравились, майору не понравились (Зотов согласно кивнул), всем не понравились… Вы не видите жизни.
У вас больное воображение… Мы о вас всё знаем. И о том, что вы журнал затеяли антисоветский…» Будто сквозь вату до слуха просочилось: «… вам не место в газете. Поезжайте на буровую. И писать вам не стоит, ничего хорошего вы не напишите».
   За Черниковым повсюду тянулся нехороший след. Различного рода дознаватели не оставляли его, заодно и Жовнера, своими домогательствами. Александр убеждался в бесполезности работы «кураторов» и в том, что вместо решения насущных проблем государственной безопасности они бесконечно организовывали и рассматривали доносы, выискивая«запретное» в бумагах и умах соотечественников. Замечали соринку в чужих глазах, а бревна в своём не видели — и вкупе с ненасытными чиновниками и оболваненным народом поневоле подвигли на растерзание огромную державу.
5
   Тем временем отец с матерью, оформив северную пенсию, собирались уехать на юг, в Черкесск. Сей небольшой город, в прошлом станица, был центром автономной области, входившей в состав Ставропольского края. Родители обзавелись там жильём, и Александр вспомнил давно услышанные мудрые слова тестя: когда всё временно, и живёшь вроде временно… Жовнер решил также податься на юг.
   Так наш герой оказался в «неведомом» Черкесске, на должности руководителя областного литературного объединения, о чём повествуется в третьем романе «Гамлетовский вопрос». Действительно, гамлетовский — быть или не быть?
   Выстоять в провинциальной глуши или навсегда затеряться в ней? Ко всему прочему следовало учитывать местные традиции и обычаи, литературные взаимоотношения писателей разных национальностей — карачаевских, черкесских, ногайских, абазинских… Задача Жовнера состояла в поддержке молодых литераторов, организации семинаров и совещаний, подготовке публикаций в прессе. Он старался, однако рьяное его усердие принималось как должное, и однажды Александр признался редактору ставропольской молодёжной газеты Заворотнему: «В обкоме меня своим не считают». Что ж, и с предшественниками не очень-то церемонились, с тем же Владимиром Максимовым. Говорю об этом утвердительно, имея в виду и личный опыт: в шестидесятые годы я работал в Черкесске, в областной газете с чудным названием «Ленинское знамя».
   Одно утешение было у Жовнера — в редакции краевой молодёжки, где он успешно сотрудничал, довольно-таки своеобразные, амбициозные сотрудники: тот же Красавин, Ставинский, Кантаров, Степаненко, Гаузов, Березин, Кузьменко, влюбчивая обольстительная Марина… Хотя и тут плелись интриги, шёл медленный процесс обезличивания и творческой деградации из-за субъективной правки материалов, навязываемой сверху идеологии. Подобно Черникову, Красавин внушает Жовнеру: «Женщины эгоистичны по своей природе. Они жуткие собственницы. Для них законный брак и дети — это единственная возможность реализовать диктаторские замашки». С бывшей подружкой Александра Мариной у Красавина сердечные отношения, об этом знают все, и он откровенничает: «Ты думаешь, она кого-нибудь любит? Только себя… Если бы было можно, она после каждой ночи отрубала бы голову очередному любовнику». — «А твоя жена тоже отрубала бы?» — «Инна?.. А почему бы и нет… Ну, если и не отправила бы к палачу, приказывала выгонять за крепостной вал».
   …И снова, будто в кошмарном сне, повторилась фантасмагорическая картина с очередным «куратором», тоже майором, по фамилии Косов Фёдор Емельянович. Вдогонку прислали компромат на Черникова, который находился под следствием и, возможно, в тюрьме. Открыв папку, Косов притворно сокрушался: 
«Да, не смог гражданин Черников преодолеть обиду, что когда-то его дед был раскулачен и сослан… У каждого поступка есть классовая основа, корни…»
   Въедливый Косов интересовался мнением Жовнера о политических взглядах Черникова, о литературных опытах самого Александра, его знакомых, в особенности ленинградских и московских, о «редакторе зарубежного журнала, некогда жившем в столице автономной области». Простившись с майором, руководитель объединения ощутил себя «всадником, на всём скаку вышибленным из седла…»
   В памяти всплыли откровенные беседы с Красавиным, часто в присутствии Марины, и ему захотелось сполна«прочувствовать предательство» кого-то из друзей. После редколлегии, разбиравшей прегрешения Жовнера и расколовшейся надвое, Красавин весь вечер уговаривал его забрать назад заявление об увольнении и назвал уход из краевой молодёжной газеты «бегством». Только бежал Александр «не от борьбы, как тот считал, а оттого, что физически не мог дальше находиться рядом с теми, в кого верил. И прежде всего рядом с Мариной».
   Жовнер не позволил себе пасть духом: «Хорошо, что была весна. Он любил весну. Она вселяла в него языческий восторг и немотивированный оптимизм. И порождала зависть к кочевой цыганской жизни, когда можно идти-ехать туда, куда вздумается, и ни от кого, кроме самого себя, не зависеть. Хорошо, что Елена поняла его состояние и терпеливо ждала.
   Пока он разберётся в себе, в происшедшем, хваля за каждую страницу туго идущего, но всё же близящегося к завершению романа».
   Вдвоём с Алексеем Ставинским они написали сатирическую повесть, в которой «бараний народец счастливого бараньего государства, покорно следуя за предводителем, сгинул в ущелье».
   Образ времени беспощаден, но окончательный суд за историей.
   Она рассудит: кто «бараний народец» и кем были его поводыри.
   Нам не дано предугадать мнение потомков.
6
   Наступили времена, которые одни называют «губительными», другие — «поющей революцией». Кустов избегает одностороннего определения, подробно фиксируя, с какой головокружительной быстротой в период правления Горбачёва и Ельцина меняются судьбы знакомых ему людей. Выдвиженцы перестройки, недавно клеймившие волюнтаризм Хрущёва, в пору объявленной «гласности» сами поступают как заядлые волюнтаристы, оттесняя неугодных и захватывая ключевые места во властных структурах.
   В экономическом и культурном плане Москва неуклонно отдалялась от провинции. Столица жила сама по себе, малые и районные города, особенно в центральной России, перебивались как могли, многие совсем захирели за громкими показателями грандиозных строек. Тем временем в Москве начали процветать десятки… сотни тысяч богатых нуворишей — банкиры, руководители министерств, корпораций, крупных, за гроши приватизированных предприятий, главы отдельных областей, краёв и республик,. Удачливым чиновникам, заодно их сыновьям, внукам, правнукам, родственникам и знакомым удобнее стало летать в столицы европейских государств, обедать в фешенебельных ресторанах и через день-другой возвращаться назад, нежели заглядывать в медвежьи российские углы. Им подражал неприкасаемый многочисленный клан — деятели культуры, СМИ, театральные, эстрадные и прочие знаменитости.
   Провинция у них давно вызывала озноб и насмешки. Ни соответствующих удобств, ни баров… Если уж соглашались облагодетельствовать периферию и выступить, то непременно за европейскую плату и выше. Приобщались к международным стандартам, навёрстывая упущенную выгоду при жадноватой советской власти…
   …Едва за спиной Черникова закрылись лагерные ворота, он понял, что отныне находится в другой стране. Она позволила ему стать видной фигурой в демократическом движении.
   Виктор Кустов констатирует: «В литературной и окололитературной среде его приняли с восторгом, обрядив сразу без его согласия в тогу радетеля, страдальца за демократию, подобострастно расшаркиваясь за то, что не им, благоденствующим все эти годы, да и сейчас не бедствующим, а ему пришлось нести крест несправедливости уходящей навсегда власти».
   Борис Иванович состарился, потерял лучшие годы и юную Юлю, «не научившуюся ждать», но приблизился к российским высшим сферам. Некогда он страстно разделял взгляды «деревенщиков», наставлял молодых писать в их духе. Позднее как истинный «шестидесятник» примкнул к демократическому движению «Апрель», вступил в Союз писателей. Оказавшись между полюсами, он задумал «дать объективный срез времени» и начал издавать «оппозиционную и тем и другим» газету«Современный летописец».
   Черников, Красавин, Жовнер — яркие носители резко выраженных общественных настроений. Они идут рядом, сотрудничают, но у каждого свой путь делания и познания. С этой точки зрения стоит пристальнее вглядеться в их судьбы.
   Черников вырос в дальневосточном городке, на Амуре, фактически в приграничье. Из всей «троицы» у него наиболее взвешенное, глубокое осмысление произошедшего. Чувство Родины и необходимость её защиты были воспитаны с детства. Закономерно его увлечение идеями патриотизма и коммунизма, активной общественной деятельностью. Закономерно и разочарование в них. Оно приводит Бориса Ивановича в ряды демократов. И снова — разочарование. На примере Красавина он имел возможность убедиться, что власть, какая бы она ни была, коммунистическая, буржуазная или в зелёно-голубую полоску, реально не может сразу освободиться от вождизма, криминала и авторитарных методов руководства. Борис Иванович приходит к неутешительному выводу: «Любая революция поедает своих родителей».
   А «революция» во главе с чиновниками и власть имущими заодно поедает их самих и тех, кто менее защищён, кто честнее и талантливее других.
   Виктор Красавин родился за границей, в семье кадрового военного. Дед тоже был военный, в пору сталинских «чисток» репрессирован. Верно служа Отечеству, отец Вити привык беспрекословно подчиняться приказам начальства, вместе с семьей мотался по гарнизонам, легко меняя места жительства: заграница, русские долгие зимы, Белоруссия, жаркий юг… Витя плохо помнил отца, пропадавшего на службе и «любившего в дни праздников и войсковых событий крепко выпить и хорошо закусить», зато ясно помнил речку с песчаным обрывом, «заросшую сочными жёлтыми кувшинками и белыми лилиями». Дослужившись до полковника, отец готовился к очередному повышению, однако с получением генеральских лампасов вышла осечка. Красавин старший запил, разошёлся с женой, а сын его Витя тем временем поступил в институт, женился и, проявив на пятом курсе бурную общественную деятельность, был выдвинут в крайком комсомола инструктором. Вначале Красавин младший фанатически верил в неотвратимое пришествие коммунизма, в незыблемость учения Маркса-Ленина-Сталина, усердно штудировал их труды. После он поучал Жовнера: «Коммунизм — это не утопия, это идеал общества. Просто, как любой идеал, его извратили». Но, убедившись в «пагубном расхождении теории и практики», сильно засомневался в коммунистической вере.
   Его новым кумиром стал академик, отец водородной бомбы Сахаров. Будучи в краевой партийной газете руководителем и видным публицистом, Виктор Красавин втайне начал сочинять письмо Сахарову. Показал набросок статьи Александру Жовнеру.
«А почему всё же Сахарову? — запоздало поинтересовался Жовнер.
 — „А кому ещё писать? — вопросом отозвался Красавин. – Он тоже понимает, что мы зашли в тупик… Честно работал на государство, на коммунизм. Как нас с тобой в школе учили и в комсомоле… Потом понял, что заблуждался. Переосмыслил.
Нашёл в себе силы пойти против общепринятого. Мне важно знать его мнение…“
   Упрямый Красавин рисковал положением в обществе, карьерой, даже личной свободой. И тем не менее «мучительносочинял записку первому секретарю крайкома, в которой аргументировано постарался изложить признаки назревающей революционной ситуации». Письмо и записка переросли в проблемную статью с критическими мыслями о перестройке, и её после многих согласований напечатали в краевом партийном журнале. Поднялась буря негодования, вокруг автора образовалась глухая стена, и он почувствовал себя чужим в партийной иерархии. Красавин испытает, как ранее Жовнер, такую же боль и обиду, когда его самого попытаются уволить из партийной газеты «с волчьим билетом».
   На извилистых перепутьях Красавин встретил верную соратницу Анну, женился на ней и возвысился до лидера политсовета, редактора краевой «Демократической газеты», вице-губернатора края.
   Отрастивший окладистую бороду Кантаров нажил капитал и возглавил издательский кооператив.
   Впоследствии и Жовнер откроет частное книжное издательство и газету.
   Кустов показывает парадоксы нового времени с его невероятными карьерными возвышениями и падениями. Вот, например, Глеб Пабловский, давний знакомец Черникова, в прошлом «худенький юноша с поразительно умными мыслями и отчаянной решимостью». Он видная персона, служит в команде Ельцина. Через много лет встретившись с Черниковым, намерен лично представить Бориса Ивановича президенту, которому нужны «умные головы». Заветные мысли Глеб излагает запальчиво: «…отныне, без коммунистов, россияне будут жить, как весь цивилизованный мир».
   В следующий раз Пабловский «прикатил под вечер на служебной „Волге“, уверенный и преисполненный понимания своей значимости, из вместительного «дипломата» вытащил бутылку французского коньяка, баночку чёрной икры с этикеткой на английском языке, сервелат, сыр, пару банок шпрот, пару лимонов, коробку шоколадных конфет. Быстро сообразил импровизированный стол, болтая о пустяках, погоде, скандалах московских знаменитостей, о просыпающемся энтузиазме народа «от Москвы до самых до окраин», избавляющегося от гнёта коммунистов, заставил выпить и похвалить действительно неплохой коньяк и только после этого перешёл к делу».
   Другой характерный типаж — Михаил Никифорович Полторанин, вице-премьер, министр печати и информации, — «плотныйпожилой мужчина с озабоченным выражением добродушного лица». Взваливший на свои плечи непомерную власть, бывший собкор «Правды» тяготился высоким назначением и рутинной работой, в то же время было видно, что он гордится выпавшей ему честью заново перекроить прессу и страну. Оттого с виду суров, немногословен, в принимаемых решениях непредсказуем и властен. Он проникся душой к провинциалу Жовнеру и по его просьбе тут же распорядился выделить бумагу для газеты краевого Народного фронта. Дабы придать ей общероссийскую значимость, предложил включить в состав учредителей министерство печати.
   Так, сходу, по наитию вершились государственные дела.
   Писатель изображает изнутри процесс утверждения новой власти. В моменты социального воодушевления иные«счастливцы», как по мановению волшебной палочки, взлетали на вершины и становились либо талантливыми управленцами, либо никчемными чиновниками и ворами. При Ельцине не всем удалось сохранить хотя бы относительную порядочность. Позднее прозрение пришло к ближнему соратнику президента Полторанину.
   Уставший от редакционных и политических баталий, от московской суеты, подводит предварительные итоги и Черников.
   Всё чаще он думает, что напрасно гонялся за «эфемерными идеалами для всех», обделил себя «пьянящим ощущением свободы», к которой фанатично стремился. И не заметил, как истаяла молодость, которая, как и жизнь, даётся на краткий миг. По мысли Черникова, молодость — «это когда не думаешь ни о карьере, ни о работе, ни об устройстве общества» и«когда мир безмерно расширяется двумя людьми и выходит далеко за рамки материального бытия». Такова задушевная мысль и Кустова. Глупо ограничивать своё существование в земном мире только политикой и карьерными успехами, не дающими полноты человеческого счастья.
   Для «Красавина редакторское кресло было вершиной в предполагаемой им собственной карьеры» — и вдруг аудиенция в Кремле и предложение Ельцина возглавить Ставропольский край. Голова у самовлюблённого Виктора Ивановича вскружилась. Назад он летел в самолёте и представлял себе, как теперь его встретят соратники. Ничего, встретили с подобающим почтением. Водитель белой «Волги» услужливо распахнул перед ним дверь.
"- Коммунисты выступают?» — спросил Красавин, твёрдо усевшись на сиденье.
 — Боятся. Сидят по кабинетам, не высовываются».
   Приехали на площадь. Над многотысячной толпой митинговый гул. В расступившимся живом коридоре Красавин по-хозяйски прошёл к трибуне, как когда-то  «проходили и вожди французской революции, и истинные революционеры, и сам Ленин».
"- Вы видите, они уже боятся нас! — Красавин повёл рукой в сторону административного здания. — Эта власть боится своего народа!<…> Сегодня мы с вами на этом митинге принимаем нашу последнюю резолюцию: крайком уволен!..
Завтра я вынесу на заседание краевого Совета народных депутатов вопрос о формировании нового административного органа, который будет представлять наши с вами интересы, а не кучка зажравшихся и не способных ни на что партийных функционеров… — Переждал гул одобрения. — И я сегодня же сообщу президенту России Борису Николаевичу Ельцину, что власть в нашем крае отныне действительно принадлежит народу…
Толпа уже не сдерживала восторга: кто-то кричал: «Не пустим!», кто-то улюлюкал, кто-то пытался выкрикивать здравицы(насколько Красавин разобрал — в его честь), потом всё это переросло в нестихающий шум, под который он и спустился вниз».
   На ответственном посту руководителя прозревает и Красавин, осознавший сложность проблем, неизбежно возникающих перед любой властью. Встав у руля кипевшего противоречиями региона, Виктор Иванович втайне мучится, бередит душу горькими воспоминаниями: «Поднимая народ на митинги, демонстрации, пикеты, требуя запрета компартии, скорейшей реализации реформ, экономических перемен, он не представлял, насколько эти призывы нелепы и несерьёзны по сравнению с процессами, охватившими всю страну и особенно Северный Кавказ. Мысли о возможном распаде и России, как СССР, или вполне реальной гражданской войне уже не казались надуманными… И край вновь, как двести лет назад, стал форпостом, заградительной линией перед возможным нашествием, подтверждая прозорливость предков, некогда закрывших здесь границу казачьими заставами…»
   Понадобилось, как в старину, искать точки соприкосновения, пути к взаимопониманию и добрососедству.
   В отличие от своих покровителей Александр Жовнер не собирался делать чиновничью карьеру. Сердце смолоду не лежало у него к бездумному накопительству денег и материальных благ. «Он вынужден был согласиться с тем, что относится к прослойке интеллигенции, в которую входили Черников, Булавин, Красавин, Ставинский, Кучерлаев, его тесть», хотя и отличался от них. Александр верил в честное публичное слово, в исцеление человека любовью и правдой, всецело полагаясь на данный ему свыше талант. Под всякими предлогами, но именно за это недоброжелатели устраивали ему подножки, писали доносы.   Слово уберегало и спасало его, спасает и доныне.
   «Настоящее взросление» пришло к нему со смертью матери. «Мать умерла скоропостижно, неожиданно, хотя болела долго. Умерла, когда поверила, что ещё поживёт, и эта вера перед переходом в мир иной особенно потрясла Жовнера, как затем и отпевание в церкви, в которой он до этого был лишь несколько раз: в далёком и уже забытом детстве, когда его тайно крестили в соседнем с тем, где они жили, городе, что-бы никто не узнал (покойный дед — убеждённый большевик, отец — коммунист), и крещёный, но без крестика, он прожил до сорока лет. <…> Мать ушла туда маленькой, беззащитной, настрадавшейся в жизни. Но светлой. И всё равно ему было горько».
   Так же, как Черников и Красавин, Александр Жовнер хочет понять, что же случилось со старшими поколениями, их детьми и внуками, с нашей страной: 
«Жовнер считал, что его поколение инфантильно.
   …Может, оттого, что родители очень были заняты созиданием, у них не оставалось времени, чтобы понять, чем живут их дети. А может быть, вынужденные сами рано распроститься с детством, они хотели, чтобы их дети доиграли, допережили за них то, что не было дано в полной мере им, и поэтому не требовали раннего взросления…»
   Совершенно иной, чем прежде, взгляд главного героя и на свою изматывающую работу в газетах. Раньше он различал их по значимости и уровню мастерства, теперь же они представлялись ему на одно лицо. Прав был коллега Булавин, говоривший, что все редакции газет «как одноклеточные близнецы». Везде зависть, таланты не выдерживают. Жовнер полагает, что он был невольным посредником и даже соглядатаем между властью и народом, читавшим газеты.«Отстранившись от привычного дела, он вдруг понял, что в профессии, которую когда-то выбрал из-за относительной свободы от общественных связей и надуманных обязательств» фактически «все эти годы был, с одной стороны, соглядатаем, засланным властью, партией в народ, для того чтобы подглядывать, выслушивать, доносить, с другой — долгожданным слушателем для тех, кем эта власть управляла. И что ему, как соглядатаю, никто и никогда до конца не говорил правды».
   Когда Виктор Кустов приступит к повествованию о попытках своего героя опубликовать более-менее серьёзные произведения в центральных журналах, это окажется хлопотным, заранее обречённым предприятием. Столичная «элита» притворно возрадуется провинциальному автору, обласкает, журналистские вещи напечатает. Однако повести и рассказы отложит, обольстит обещаниями, выпроводит за порог и тут же забудет. В Москве в разных сферах культуры и искусства давно сложились недосягаемые когорты «гениев» и «талантов», мэтров и прислужников, воспитанных в циничном пренебрежении к провинциалам.
   Сквозь плотную заградительную стену не пробиться нынешнему периферийному таланту. Допускается быть только подносчиком блюд, униженным поклонником «избранных». Вампилов — исключение, поколебавшее негласные правила. Но когда это было?
   В двадцатом веке, унёсшем остатки человечности. В начале нынешнего века что-то не видно вампиловых.
7
   До нашей эры, в мифические античные времена, люди осознавали неустойчивость человеческих судеб и государств, что отразилось в поэмах Гомера, трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида, в комедиях Аристофана. «Мир пошатнулся…» — к этому убеждению приходят герои Шекспира, творившего в XVI-м — начале XVII века. О роковых потрясениях и сумасшествии человечества пишет Лев Толстой в целом ряде произведений, в романе «Война и мир». В третьем тысячелетии мир «пошатнулся» на грани жизни и смерти — как следствие гордыни людей, неимоверного развития технического прогресса, информационных технологий, наступления меркантильности и безверия, охвативших пожаром страны и континенты.
   За последние столетия земляне, в их числе и зрители, настолько свыклись с трагедиями, что по замечанию литературного критика, эстета и поэта Иннокентия Анненского, глядя в цирке на канатоходца, они внутренне желают, чтобы «он сорвался и разбился». Таково ощущение умного человека XIX века. В историческом измерении прошло не так уж много времени, и мир «пошатнулся» настолько, что реальное и виртуальное, как, впрочем, и сценическое, стали неразличимы. Люди привыкли к трагедиям и ждут, когда скорый поезд свалится с рельс в пропасть, а удачливый супер-герой уложит из гранатомёта всех своих противников. И вот уже зомби, насмотревшись ужасов в Интернете и кино, угорело мечутся в реальном пространстве с реальным оружием и расстреливают себе подобных, тоже реальных.
   Виктор Кустов, чутьём угадавший, что может произойти с ослаблением власти, утратой порядка и сдерживающих начал, в своих работах предупреждал об этом и «своих», и «чужих», и «нейтралов». За что и получал удары и пинки со всех сторон. Очень трудно отстаивать независимую позицию. По горячим следам писатель ткал обширное полотно прожитых народом исторических десятилетий. На этом полотне с разной степенью художественности (подчас это зарисовки с натуры) изображено множество эпизодов, характеров и типов, основных и второстепенных персонажей, порой лишь мелькнувших существ, и все они образуют целостную картину достоверной жизни, которая была и уже не повторится в прежнем виде.
   Ушедшая жизнь поколений, советских и нынешних, не имеющих названия, зримо встаёт перед глазами. Каждый из нас волен мысленно дополнить созданную картину своими красками и впечатлениями, кое-в чём не согласиться с автором, но это не отменит того, что «Провинциалы» на значительном отрезке времени стали заметным явлением в литературе.
   Могут возразить: кроме Кустова, и другие либеральные авторы выпустили книги о перестройке и реформах в России. Верно. Если собрать подобные официальные и зарубежные издания воедино, получится целый Монблан. Некоторые «исповеди» я читал. Есть с виду правдивые, с приемлемым, гладким стилем, за которым часто скрывается недоговоренность, желание оправдаться, порой лицемерие. Написаны они в основном «литрабами», то есть литературными соавторами и записчиками. Кустов не им чета. Он писал своих «Провинциалов» из года в год и на каждом этапе выразил личное отношение к людям и событиям, как он их тогда понимал. Пером этого писателя водила искренность. Если он и его герои в чем-то заблуждались, совершали неблаговидные поступки, писатель приносит за себя и за соратников извинения и как бы говорит: «Каюсь и пишу так, как с нами было наяву». Признание это угадывается между строк, сквозит болью, печалью и радостью пережитого.
   Все мы свидетели разразившейся катастрофы, породившей неустойчивость мира. Об этом нельзя писать фальшиво, с видом сомнительного неведения. Виктор Кустов, Виктор Лихоносов и Владимир Пронский, исходя из жизненного опыта и в меру своего таланта, рисуют картины не только «пошатнувшегося» мира, но и показывают людей, прозревающих в свете благодатной любви и открывшейся им истины. Даже безбожник Красавин иногда чувствует присутствие во всём Всевышнего.
   Литераторы, написавшие убедительные образы русских подвижников, показывают бездушное отношение чиновников и знаменитостей к нуждам провинции. Москва ей по-прежнему мачеха. И выхода не видно. На словах и в песнях — воспевание любви к Родине, а на деле…
   «Крещеный, но без крестика» Жовнер, как и большинство представителей его поколения, прожил невоцерковлённым до сорока лет. Смерть матери потрясла его, и на отпевании в церкви он душой обратился к Богу. Это ещё не покаяние, но шаг к нему, духовное «взросление» при озарении, что на пороге иного мира, перед Господом и вечностью все равны. Истинная вера избавляет от житейской суеты и пороков, возвышая человека божественной любовью к ближним своим, кем бы они ни были, и отрадным чувством всепрощения. Этим чувством напитаны и осветлены последние произведения Лихоносова.
   Вот и герой Виктора Кустова, проходя через тернии, ради любви к людям многое прощает им. Избранная позиция в высшей степени нравственна. Не заслуживают у него прощения лишь несмываемые грехи — убийство, подлость, предательство.
   Пятый роман «Время понимать» именно об этом. Это осмысление главным героем: откуда и куда пришла страна, общество, он сам. Всё также продолжают действовать Черников и Красавин, хотя им уже немало лет. Черников на своей родине на Дальнем Востоке. Красавин — на Северном Кавказе. Некогда мечтавшие о лучшем обществе, бывшие в числе первых демократов, они, разочаровавшись, ищут опору в том, что вечно. И не успокаиваются, противостоят злу. Этот роман, именно о понимании смысла жизни.
   Какие бы претензии не предъявлялись к персонажам Кустова — положительным, отрицательным, переменчивым, как погода, — удивительно, что все они вызывают у нас сопереживание и сочувствие. Вероятно, секрет в искреннем тоне повествования. «Провинциалы» одухотворены верой в человека, в возможность его преобразиться, начать жить заново, по совести. В этом — мудрость и в этом же — прощение и спасение. Не потому ли отпетые негодяи, кляузники, точно тени, скользят в романах-книгах мимо, не погружая читателей в грязь и безысходность?
    На мой взгляд, в духовном и нравственном смысле русские прозаики Виктор Лихоносов, Виктор Кустов и Владимир Пронский, с детства воспитанные в провинции, значительно опередили столичных литераторов, объявляемых либеральной и групповой критикой лидерами, чуть ли не пророками нашей словесности. В одной статье невозможно проанализировать книги других литераторов из российской «глубинки». Их голоса мужают, набирают силу. Москва обязана прислушаться к ним. Появление новых талантливых имен — знак времени, свидетельствующий о медленном, но неизбежном повороте общества к чистым истокам.
   В завершение открою секрет: поначалу я читал «Провинциалов» с некоторым предубеждением. Но по мере чтения не заметил, как повествование взволновало и захватило меня новизной осмысления прожитого. И подумалось: в отечественную литературу пришли авторы, которым в начале перемен было всего двадцать пять, тридцать лет. А сейчас это зрелые люди сорока, пятидесятилетнего возраста. Виктор Кустов говорит от имени своего поколения, и таких, как он, писателей, прошедших сложный путь становления, много в провинции. Они талантливы, у них добротный русский язык, хорошее знание жизни, своё выстраданное отношение ко всему. С живым, явлением нельзя не считаться.   Провинциальных литераторов люди знают и чтят на местах, но в стране из-за искусственных барьеров они почти неизвестны.
   Москва всё время ищет и почему-то не находит национальную идею, которая бы помогла объединить народы России. Мне кажется, надо сделать небольшое усилие — хотя бы внимательно прочесть провинциальные издания и книги. Удивиться знакомству и дать дорогу в столичные издательства и журналы одарённым авторам Центральной России, Сибири, Урала, Кавказа, других регионов — и национальная идея сама собой оформится.

Иван Подсвиров,
член Союза писателей СССР, Союза писателей России,
член-корреспондент Академии информатизации.
Москва